Июль 41 года. Романы, повести, рассказы [сборник Литрес] - Григорий Яковлевич Бакланов

– Три пятнадцать до войны стоила! Шесть – пол-литра, три пятнадцать – четвертинка. Еще коробка папирос «Казбек» была три пятнадцать.

– Да ты их курил ли тогда, казбеки-то? – спросил старший брат.

– Оттого и запомнил, что не курил. А пятнадцать лишних копеек они за посудину брали, – как особую хитрость отметил Василий Данилович. – Это во сколько же раз она поднялась? О-о, это она во сто раз подскочила! – говорил он, наливая в маленькие рюмки, которые Фая недавно, видно, убрала, а теперь одну за другой ставила, стряхивая предварительно. – Еще и побольше чем во сто раз!

И словно теперь только узнав ей настоящую цену, он каплю, не стекшую с горлышка, убрал пальцем, а палец тот вкусно облизнул.

Неловко было Третьякову принимать рюмку. В палате у них кто бы что ни принес, считалось общее. А тут он ясно чувствовал: не свое пьет. Но и отказываться было нехорошо.

Выпили. Фая положила ему капусты.

– Капустки вот бери, закуси.

– Спасибо.

И незаметно пододвинул Саше. А она, не ожидавшая этого, покраснела. Братья захохотали.

– Здорово это у них получатся: он пьет, она закусыват!

А Фая, будто сердясь, будто швырком, еще подложила на тарелку.

– Я не хочу, Фая, правда, – говорила Саша.

– Врозь, что ль, положить?

– Нет, мы вместе.

Они и были вместе сейчас, хоть старались друг на друга не смотреть. И незаметно один другому отодвигали капусту по тарелке. А Фая, подойдя и будто еще больше осердясь, брала в свою руку нечувствительные, скрюченные, вялые пальцы его раненой руки, показывала их Ивану Даниловичу:

– Чё он ей навоюет, рукой етой? – Она разминала бессильные его пальцы. – Чё он может ей?

Он отобрал руку, отшутился:

– У меня, Фая, работа умственная: не пехота, артиллерия. Тут можно вовсе без рук.

– Ты, может, думашь чего? – горячо напустилась Фая. – По закону ведь, по закону! Иван Данилыча, если не по закону, лучше не проси!

И младший брат любимым словцом старшего подтвердил:

– Точно!

Теперь Третьяков понял, зачем их позвали сюда, что Фая шептала там Саше на кухне. Чудная она, Фая. Ее если сразу не испугаешься, так разглядишь, что человек она хороший. Вот если б можно было дров для Саши попросить. Ну что ж, по крайней мере эту рюмку он мог выпить с чистой совестью.

Иван Данилович, от которого Фая и Саша ждали слова, взял живой, красной, мясистой кистью левой руки деревянный свой протез в черной перчатке, переложил поудобней. Вот и на правой была у него такая же сильная, красная кисть. Но, может быть, потому он и жив сейчас, что одна рука у него деревянная. А уж младшего брата наверняка она от фронта заслонила.

– Ну что, Василий, есть у тебя там или вся? А то пожми, пожми.

И Василий Данилович «пожал», и как раз три рюмки налилось. Крупными пальцами старший брат взял свою рюмку, сказал неопределенно и веско:

– Который человек кровь свою за родину пролил, имеет право! И будет иметь!

И первый махнул водку в рот.

На улице Саша спросила виновато:

– Ты не обижаешься на меня?

Он улыбнулся улыбкой старшего:

– Чудны́е вы обе с Фаей. А я еще понять не мог: чего мы туда идем? Заговорщицы…

– Но почему всегда – самые лучшие? Вот и отец мой, и Володя бедный. В девятнадцать лет успел только погибнуть. Ты не сердись, что я все о нем говорю. Я вот уже лица его не вижу. Помню, какое оно, а не вижу.

Они подошли к госпиталю. Фонарь у ворот освещал снег вокруг себя.

– А чего мы туда идем? – спросил Третьяков.

– Но ведь тебя искать будут.

– А я сам найдусь. Саша, дальше фронта не пошлют! Идем к Тоболу. Не замерзла?

И, обрадовавшись, поражаясь только, что им раньше это в голову не пришло, они быстро пошли назад, снег только звенел под его коваными каблуками.

Глава XXI

С улицы, с мороза, духота в палате показалась застойной. Третьяков осторожно притянул за собой дверь, пошел на носках. Когда глаза начали различать, увидел, раздеваясь, что с соседней кровати, с подушки, улыбается Атраковский. И самому смешно стало, когда увидел со стороны, как он крался в темноте между кроватями.

– Капитан, – шепотом позвал он, – потяните рукав.

Атраковский сел на кровати, босые ступни плоско стали на пол. После недавнего приступа был он совсем слабый, почти не вставал. А тогда забегали врачи по этажу, зачем-то внесли ширму из простынь, отделили его от палаты. Он лежал холодный, изредка открывал тусклые глаза.

– Не напрягайтесь, держите только, держите, – говорил Третьяков. – Я сам из него вылезу.

Вылез, отдышался, поправил повязку.

– Спасибо.

– Курить хочешь?

– Помираю! Все искурил.

Слабой рукой Атраковский полазил у себя под подушкой, начал надевать халат:

– Пойдем, я тоже постою с тобой. Все равно не сплю.

– А чего не спите? Болит?

– Мысли всякие.

– Мысли! – Третьяков радостно улыбнулся. Ему все время отчего-то хотелось улыбаться. – Думать будем после войны. Вон Старых спит как святой, ничего не думает.

Старых спал ничком, свесившаяся рука доставала до полу. И ничуть ему не мешало, что рядом с ним шепчутся в темноте. Повернулся на бок, хрустнул сеткой – он хоть и не высок, а весь как каменный, – чмокнул губами во сне и мощно захрапел. Белый гипсовый сапог высунулся из-под одеяла.

– Я вот так спал на фронте, – говорил Третьяков, пряча обмундирование под тюфяк. – Где приткнулся, там и сплю, сейчас даже удивительно. У нас комбат спал в землянке, снаряд под землянку угодил. Грунт болотистый, снаряд фугасный, ушел в глубину, выбросить землю силы взрыва не хватило, вспучило нары, а он и не проснулся. Утром глядит: земляные нары под ним горбом. Вот я тоже так спал. А здесь и вшей нет, а как будто что-то кусает по целой ночи. Меня тут не хватились?

– Нет.

Раскатав тюфяк поверх обмундирования, Третьяков надел халат.

– Пошли?

Свыкшиеся с темнотой глаза резанул по зрачкам свет в коридоре. Отошли к операционной, к дальнему окну. Отсюда видны были огни вокзала, огни на путях. Окно это было такое же, как все, а вот около него почему-то происходили самые откровенные разговоры. И с Сашей они тут сидели.

Третьяков так долго не курил, что от первых затяжек на всю глубину легких ударило в голову и губы занемели. Он смотрел в окно и сам себе улыбался, не замечая. А на Атраковского хорошим от него веяло. При нем привезли этого мальчика, на глазах оживал. Щеки синеватые с мороза – от госпитальной жидкой кормежки во